Том 18, № 3 (2020)

На основании содержательного анализа былин о Дунае Ивановиче и Михайле Потыке выявлены эпические мотивы, трактуемые как смысловое единство мотивировки героя, его поступка и последствий поступка. Это единство обусловлено действием «духовных законов», имманентных русскому эпическому сознанию. Для каждого мотива характерны такие признаки, как конкретная слабость, грех, страсть (которая овладевает героем и которая вызывает греховную симпатию-«подобострастие» слушателей), пленение грехом, преступление, наказание как закономерное следствие мотивировки и поступка. В статье сформулирован познавательно-этический смысл каждого из мотивов былины. Установлена разность аксиологических координат каждого действия до и после его совершения (в оценке героя и слушателя). Мотивы указанных былин классифицированы по типу и по критериям вовлеченности в параллельные конструкции с другими мотивами того же типа и мотивами-антиподами. Результатом исследования стало опровержение распространенного среди эпосоведов представления о «бессмысленности» былин, о противоречивости разновременных смыслов русского эпоса, о «порче» его содержания за время бытования в той или иной среде (крестьянской, скоморошьей, каличьей, казачьей), об «инородности» якобы позднейших христианских концептов и идеологем.

В статье рассматривается явление «юродства Христа ради», изображенное в произведениях русских писателей XIX в.: А. С. Пушкина («Борис Годунов»), О. М. Сомова («Юродивый»), А. Н. Островского («Козьма Захарьич Минин, Сухорук»), Л. Н. Толстого («Детство»). Детальный анализ художественных текстов с применением аксиологического подхода и толкование образов героев в терминах богословия иконы показывают, что юродивый изображается в них как «человек обратной перспективы» — в этом состоит новизна данного исследования. Поведение героев позволяет сделать вывод о невозможности причисления их к смеховой культуре и игре, поскольку их жизнь не разделяется на «дневную» и «ночную», внешнюю и внутреннюю, они постоянно пребывают в том особом состоянии отрешенности, которое показывает: существуя в «мире сем», юродивый принадлежит иному миру и подчиняется иному закону. Всех героев-юродивых в рассмотренных произведениях характеризует глубокая воцерковленность и отчетливо проявляющееся соборное начало. Отношение юродивых к людям, искреннее, детски чистое и совершенно бескорыстное, приводит к мысли, что в каждом из них писатель стремился воплотить христианский идеал. Юродство о Христе, отразившее существенные черты национального сознания, — это высшее проявление христианской веры, выражающееся в стремлении к полному отвержению ценностей мирской жизни, первая из которых — «мудрость мира сего» (1 Кор. 3:18–19).

Неоднократное присутствие в произведениях Ф. М. Достоевского афоризма «Победи себя и победишь мир» придает его слову выразительность. Разными лингвистическими средствами русский писатель складывал послание нравственного характера, которое он стремился распространить среди современников, — то с иронией, вложив его в уста Фомы Фомича и Степана Трофимовича Верховенского, героев соответствующих романов «Село Степанчиково и его обитатели» и «Бесы», то в качестве увещевания, включая его прямо и косвенно в «Житие великого грешника» и романы «Бесы», «Братья Карамазовы» и «Подросток». Отклик изречения «Победи себя и победишь мир» звучит также на некоторых страницах «Дневника писателя», где максимально проявляется этическая и философская черта публицистического стиля Достоевского. Современный исследователь Б. Н. Тихомиров выдвинул гипотезу, что в основе изречения «Победи себя и победишь мир» лежат цитаты из Нового Завета, а почерпнул писатель эту сентенцию из сочинений святителя Тихона. Автор данной статьи, задавшись вопросами, чей это афоризм и откуда он, высказала и аргументировала свое предположение, что он из 57-й проповеди блаженного Августина или из трактата «О подражании Христу» (“Imitatio Christi”), приписываемого августинскому монаху Фоме Кемпийскому. Экземпляр этого трактата был в библиотеке Достоевского. Проанализировав гипотезу Б. Н. Тихомирова и свое предположение, автор статьи сравнила их как на филологическом, так и на содержательном уровне. Результатом исследования стал вывод, что оба предположения возможны и не противоречат друг другу. Автор статьи, учитывая тот факт, что святитель Тихон хорошо знал сочинения блаженного Августина, полагает, что оба источника дополняют друг друга в изучении афоризма «Победи себя и победишь мир».

Роман Достоевского «Подросток» неоднократно отсылает читателя к математике. Именно она, как точная наука, оказывается для Аркадия Долгорукого главным гарантом истинности и достижимости идеи «стать Ротшильдом», самой по себе включающей математику — подсчеты доходов. Помимо Подростка, к авторитету «математических доказательств» прибегают Крафт и другие члены кружка Дергачева, а также Стебельков, Ламберт, Оля, предлагающая уроки арифметики. Наличие «математического доказательства» в виде рокового письма Ахмаковой становится в романе сюжетообразующим. Раскрывается математическая тема и через характерную для творчества Достоевского идиому «как дважды два», шесть раз встречающуюся в романе, в частности в знаменитом эпизоде появления «лучей заходящего солнца», обрамляющих знакомство Аркадия с Макаром Долгоруким. С развитием сюжета нарастает мотив уязвимости математики. В повествовании сталкиваются «математическая» непреложность идеи Подростка и его чувства, импульсивные поступки. Все рельефнее проступает мысль об иррациональности «математических доказательств», на самом деле построенных не на логике (которая обманчива), а на убеждении. Оппозицией математике и рациональности становится в художественном мире романа невыразимая словами «живая жизнь», соприкасаясь с которой, Аркадий внутренне перерождается. От идеала Ротшильда он приходит ко Христу, от накоплений — к самопожертвованию, от стремления замкнуться в углу — к деятельной любви, от почитания безличного Закона — к взысканию Благодати.

В статье обсуждается проблема соотношения между лирическими лицами «Я», «Ты», «Она» в стихотворении Мандельштама «Silentium». Особое внимание уделяется разнице между лирическим «Она» (первоначальная немота, первооснова жизни) и лирическим «Ты» (слово, сердце, Афродита). Композиция стихотворения отличается зеркальной симметрией —как в плане звуковой организации, так и в плане семантики. Главная идея стихотворения — возвращение к «первооснове жизни» через обретение лирическим «Я» «первоначальной немоты». В такой ситуации поэзия оказывается одновременно и парадоксальной, и транспарадоксальной реальностью, поскольку требование «молчать!» осуществляется с помощью языка (слова).

В статье рассматриваются разные возможности русского классического реализма: выявляются и описываются особенности построения образов мира в произведениях О. Н. Ольнем (В. Н. Цеховской) и С. Н. Дурылина. Картины мира, представленные в произведениях Ольнем и Дурылина, ограничены усадебным топосом. Локализация в пределах усадебного пространства обусловила присутствие в анализируемых текстах одних и тех же предметных и сущностных реалий, однако распределены и сопряжены они по-разному. В воспоминаниях Дурылина усадебные реалии (предметное, функциональное, социально-историческое, субъективно-личностное, культурно-историческое, христианское) ценностно соподчинены и православное (духовно-онтологическое) определяет и просветляет теоантропную «вертикальность» усадебного мира. В рассказе Ольнем все «усадебные элементы» однопорядковые и существуют в горизонте личностного или общественного события, они фактографичны и окрашены лишь психологически и / или социально, а «христианское событие, длящееся в вечности», утрачивает свою мироорганизующую функцию и присутствует как формально-риторическая традиция. Различие / разница в актуализации Ольнем и Дурылиным ценностных повествовательных уровней находит выражение в смыслах, присутствующих в подтексте заглавий анализируемых произведений («Тихий угол», «В родном углу»). «Усадебный угол» писатели соотносят с тишиной. Однако если для Дурылина «тихий», «тишина», «тихость» — это духовный комплекс («всегда радость и завет»), выражающий соприродность человека Христу, то для Ольнем тишина — социально-историческая категория, призванная семантически маркировать процесс исчезновения «дворянского гнезда», тишина как синоним смерти. Таким образом, как бы ни сближались по предметному наполнению произведения писателей, сколько бы в них похожего и родственного ни было, своего рода границей, разделяющей их, оказывается, говоря словами В. В. Розанова, «отношение к вере, Бог». Данное отличие и определяет существование в русской литературе разных «реализмов» и, следовательно, разных читательских и исследовательских стратегий.

Выражение «дважды два четыре» вместе со своими вариациями рассмотрено в статье как маркер ситуации подпольного человека. «Подполье» в его этических и философских аспектах в литературе ХХ в. расширило свое значение, превратившись в контекст утопической и антиутопической мысли, вобрав в себя трагический опыт русской культуры после Достоевского. Расхожий фразеологизм «как дважды два четыре» не всегда указывает на это богатство смыслов, а только в комплексе с психологическим типом самого подпольного человека. Так, образ Сталина в романе «В круге первом» А. И. Солженицына рассмотрен автором статьи как вариация «подпольного» сознания. Проблемы философии истории, связанные с эволюцией такого типа сознания и актуализированные этим романом, остаются важны и для современной литературы. Еще один вариант этой философской коллизии дается в романе-антиутопии «S.N.U.F.F.» В. О. Пелевина. В этих вариантах ситуация подпольного человека разворачивается в картину психологической и исторической катастрофы. Негативное развитие анализируемой идиомы в русской литературе ХХ в. побуждает искать другой полюс традиции вне «магистральных» областей культуры. В статье показано, что один из вариантов нравственного исхода из ловушки «подпольного сознания» представлен в поэзии А. Н. Башлачёва. Мифопоэтический сюжет песни «Верка, Надька, Любка» является уникальным вариантом развития темы подпольного человека. Начальным пунктом сюжета становится как раз идиома «дважды два четыре». Жанровый сдвиг от лирики к условно-аллегорической эпике дает поэту возможность воссоздать пасхальный идеал русской культуры, пусть и в трагически провокационной форме, близкой к традиции русского юродства.