Терминологический тезаурус М. М. Бахтина в современном российском достоевсковедении

Полный текст

Методологическая и теоретическая рефлексия приобрела на современном этапе развития литературоведческой науки особое значение, фактически превратившись едва ли не в основной инструмент верификации научного знания, что подтверждается, например, результатами целевого тематического конкурса РФФИ «Источники и методы в изучении наследия Ф. М. Достоевского в русской и мировой культуре», в рамках которого были изданы 30 коллективных научных монографий к 200-летию писателя (см.: [След, оставленный на века: 5–9, 15–42]).

В этом плане проблема развития наследия М. М. Бахтина в достоевсковедении (и в системе гуманитарного знания в целом) — в некотором смысле уникальный пример: понятийный комплекс бахтинского наследия начал активно использоваться в литературоведении (причем, именно в методологическом ключе) практически сразу после второго издания книги о Достоевском [Бахтин, 1963], книги о Рабле [Бахтин, 1965] и двух сборников теоретических и историко-литературных работ [Бахтин, 1975, 1979]. Наиболее активно этот процесс шел именно в достоевсковедении. При этом даже клю- чевые элементы бахтинской концепции и по сей день остаются объектом активной полемики: это прежде всего понятия полифонии [Днепров: 335–336], диалога, хронотопа, мениппеи и др. (см.: [Гаспаров], [Днепров: 335–336], [Кор- ман], [Назиров, 1976, 1985], [Панков: 176–177, 193]). Сама по себе бахтинология уже давно превратилась в самостоятельную гуманитарную дисциплину на стыке филологии и философии.

Задача предлагаемой статьи — описать ключевые проблемы методологического обращения к наследию Бахтина в современных исследованиях о Достоевском. Декларируемый в заголовке тезаурусный подход означает, что мы последовательно сосредоточимся на некоторых ключевых понятиях, генетически восходящих к книге ученого о Достоевском и некоторым другим работам, которые в том или ином виде востребованы современным достоевсковедением. При этом учитывается ряд предшествующих работ, использующих тезаурусную методологию в применении к наследию Бах- тина и к современной науке о Достоевском [Борисова, Шаулов], [Захаров Н. В.], [Корман], [Орехов, 2015, 2016, 2018], [Бахтинский тезаурус], [Луков Вал. А., Луков Вл. А.], [Луков Вл.,], [Степанов].

Однако полное описание бахтинского субстрата в современном достоевсковедческом тезаурусе, на наш взгляд, невозможно: слишком многие термины уже оторвались от своего бахтинского корня (самый яркий пример — понятие«диалог»), другие — стали полемичны по отношению к своему источнику. Поэтому мы ограничились в обзоре наиболее репрезентативными работами, в которых фактически эксплицированы актуальные методологические проблемы и новые подходы к изучению жизни и творчества Достоевского.

При этом ключевой проблемой достоевсковедческой рефлексии остается именно бахтинская традиция, которая превратилась в развитый дискурс, альтернативный по отношению к собственно советской методологии. Следует, однако, признать, что далеко не все современное достоевсковедение нуждается в бахтинском наследии. Речь не только о вполне очевидных источниковедческих, архивно-биографических разысканиях, но и о собственно историко-литературных исследованиях, отмеченных принципиальным отказом от бахтинского наследия.

Обратимся, например, к статье С. А. Кибальника «Спор о церковном суде в романе "Братья Карамазовы" (Ф. М. Достоевский и Вл. С. Соловьев)» [Кибальник]. Дискурс этой статьи, включающий в сферу литературоведческой мысли философскую проблематику, вполне очевидным образом провоцирует возможный «выход» на бахтинские контексты понимания Достоевского. К примеру, С. А. Кибальник опирается, в числе прочих источников, на статью Э. Л. Радлова «Соловьев и Достоевский». При этом положения философа начала ХХ в. используются для описания категориальной пары «индивидуальное — коллективное». Содержательно эти понятия вполне четко ассоциируются и с концепцией «карнавальной» коллективности, и с представлениями об индивидуации и «овнешнении» человека в концепции Бахтина, тем более что Радлов как представитель русского неокантианства — один из ближайших «соседей» Бахтина в истории русской философии. Переход к Бахтину в рамках развернутой С. А. Кибальником исторической литературно-философской парадигмы был бы вполне оправдан, но его нет¹.

Статья С. А. Кибальника в контексте нашей темы — далеко не единственный пример. Так, значимое аналогичное «отсутствие» Бахтина можно отметить и в работах О. В. Захаровой [Захарова], Т. С. Карпачевой [Карпачева]. Очевидно, что существенные категории бахтинского тезауруса не вполне удобны для инструментального использования в рамках современного достоевсковедения, поскольку в силу своего культурного «веса» и «объема» они грозят превратиться из инструмента исследования в его объект.

С этой точки зрения целесообразно обратиться именно к инструментальному применению характерных «бахтинских формул». Наиболее показательными представляются случаи терминологического словоупотребления. К примеру, в статье М. А. Шалиной «Антропологическая проблематика творчества Ф. М. Достоевского» читаем: «Уже в первых произведениях Достоевского намечены два основных направления, по которым будет происходить разделение героев писателя. М. Бахтин назовет их "категориями самосознания": бунт Голядкина и смирение Девушкина» [Шалина: 212]. Однако далее, обращаясь к антропологической проблематике на материале Достоевского, исследовательница концептуально восходит к работам преп. Иустина Поповича. Сама по себе такая содержательная и методологическая ориентация не вызывает возражений, однако цитирование Бахтина в этом контексте выглядит достаточно ритуальным. Такое использование бахтинского наследия в современном достоевсковедении едва ли не наиболее частотное.

На этом фоне выделяется статья Н. А. Тарасовой «"Воскресение" и "воскрешение" в романе Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание"», в которой бахтинская цитата используется уже как источник конкретной христианской интерпретации одной из значимых деталей романа: «М. М. Бахтин видел в романном сравнении квартиры героя с гробом <…> символическое отражение идеи смерти и последующего возрождения…» [Тарасова: 194].

Здесь очевидно стремление связать бахтинское наследие с традицией православной мысли, о чем в 2016 г. писал К. А. Степанян в своей книге «Шекспир, Бахтин и Достоевский: герои и авторы в большом времени», остро поставив вопрос «Совместим ли "реализм в высшем смысле" с поли- фонией?» [Степанян: 123]. В последнее время эта проблема плодотворно рассматривается, прежде всего И. А. Есауловым, утверждающим, что Бахтин помогает «читать» Достоевского именно в русле христианской философии. Однако использование бахтинского наследия в качестве источника конкретных интерпретаций не является бесспорным: именно с этой точки зрения Бахтин-литературовед вызывает споры на протяжении нескольких десятилетий (см.: [М. М. Бахтин: pro et contra], [Бочаров], [Гаспаров], [Захаров, 2008], [Касаткина] и др.). К тому же в ряде случаев цитаты из трудов Бахтина выполняют не означающую, сигнификативную, а указывающую, дейктическую, функцию, маркируя научный характер высказывания и его принадлежность именно к достоевсковедческой отрасли литературоведения. Причем фактическое содержание исследований может разворачиваться в рамках совершенно независимых друг от друга (и от Бахтина) научных традиций. В этом отношении показательна именно дейктическая «поливалентность» бахтинского тезауруса.

В свою очередь эта практика обусловлена, разумеется, не только социокультурными особенностями современного научного процесса, но и некоторыми свойствами самой бахтинской мысли — тем, что автору «Проблем поэтики Достоевского» удалось указать на такие аспекты текста Достоевского, которые до него не становились и не могли стать объектами комментирования и интерпретации. Уместно вспомнить, что сам Бахтин начал книгу о Достоевском с утверждения своей позиции в форме ее отделения/отрицания от любой «монологизации» романа Достоевского, развивая идею полифонии, которую И. А. Есаулов в последнее время определяет уже как равенство голосов «перед Богом», утверждая, что Бахтин служит «ключом» или «связью» Достоевского с религиозно-философской традицией [Есаулов, 2011a]. Однако это не исключает проблематический характер восприятия наследия Бахтина в данном контексте.

Если говорить именно о бахтинском тезаурусе современного достоевсковедения, то очевидно, что его элементы используются, по большей части, далеко не в терминологическом смысле. Бахтин просто маркирует некий угол зрения на исследуемую проблему, нередко с опорой и на другие источники. Содержательно значимыми оказываются, как правило, наиболее конкретно сформулированные элементы бахтинской концепции.

Так, активно развивается современными исследователями бахтинская концепция жанров. Показательна в этом плане статья В. Н. Захарова «Про- блема жанра в "школе" Бахтина (М. М. Бахтин, П. Н. Медведев, В. Н. Волошинов)» [Захаров, 2007].

Убедительным примером инструментального использования одного из ключевых понятий бахтинской концепции культуры для описания конкретной историко-литературной проблемы является статья В. А. Викторовича

«"Выяснение таланта" в полемике Н. А. Добролюбова с Ф. М. Достоевским» [Викторович], в которой объясняется механизм восприятия и причины ост- рой критики Добролюбовым произведения Достоевского: «В контексте литературной традиции так называемой гоголевской школы, которой критик явно симпатизирует, его претензия к Достоевскому вполне состоятельна, однако она перестает быть таковой за пределами безоговорочно принятого эстетического канона, то есть в каком-то ином контексте. М. М. Бахтин называет это "контекстами понимания"» [Викторович: 132–133]. Бахтинское понятие «контекст понимания» дает здесь возможность за частными причинами читательского одобрения/неодобрения увидеть общий механизм литературного процесса, точнее описать его историческую динамику.

Продолжая обзор инструментального применения ключевых бахтинских категорий, невозможно обойти вниманием понятие «хронотоп». Один из примеров его современного функционирования — другая статья В. Н. Захарова — «Поэтика хронотопа в "Зимних заметках о летних впечатлениях" Достоевского» [Захаров, 2013а], развивающая на конкретном литературном материале «травелога» писателя идеи Бахтина о конкретно-содержательной наполненности хронотопа русской классической литературы [Захаров, 2011], которые, в свою очередь, восходят к положениям ученого о жанровой и ценностной природе хронотопа. В. Н. Захаровым последовательно проводится авторское (бахтинское) разделение понятий хронотопа как внутритекстуальной, собственно художественной категории и времени и пространства как элементов конкретно-исторического контекста: «Все его путешествия про- ходили в реальном историческом времени и пространстве. Одно из них — еще и в художественном хронотопе…» [Захаров, 2013а: 181].

Возвращаясь к описанию литературоведческой инструментализации бахтинского терминологического тезауруса в его современном виде, приведем еще один пример продуктивного использования представления о власти идеи как «овнешняющей» и «завершающей натуру человека» силы (по Бахтину) в статье Ю. Н. Сытиной «"Математическая" проблема в "Подростке" Достоевского» [Сытина]. С одной стороны, здесь исследователь укрепляет конкретным текстуальным примером мысль, которую Бахтин несколько умозрительно высказал в работе «Формы времени и хронотопа в романе». С другой же — показывает, как в интерпретации Достоевского может плодотворно работать отдельное бахтинское понятие.

Также в современном достоевсковедении разрабатывается восходящая к Бахтину концепция исповедальности слова героя у Достоевского. Здесь заметны две тенденции:

• попытки углубить понимание Достоевского с помощью бахтинского понятия «форма исповедального самовысказывания», попутно поставив его на почву реального анализа художественного текста [Андрианова], [Гаврилова];
• стремление вписать Бахтина в методологический контекст современных подходов к анализу нарративных форм и субъектно-речевых точек зрения [Габдуллина, 2011, 2019], [Якубова].

В отвлечении от обсуждения проблемы эффективного и адекватного соответствия бахтинского тезауруса современным научным задачам отметим, что в приведенных выше случаях он используется следующим образом: то или иное понятие по преимуществу функционирует вне своих системных связей с остальным «телом» бахтинского интеллектуального наследия для решения конкретной историко-литературной или методологической задачи. Сложнее обстоит дело с использованием в современном достоевсковедении ключевых для Бахтина категорий: их внутрисистемные концептуальные связи оказываются слишком прочны, что не позволяет их использовать дискретно (см. об этом: [Шаулов]).

Сложности, возникающие при отрыве бахтинских терминов от «родной» для них системы представлений, и возможности, открывающиеся при попытке сохранить эти внутрисистемные связи в современном литературоведческом дискурсе, отчетливо видны при обращении к Бахтину как к од- ному из классиков отечественной исторической поэтики, с которой генетически связана этнопоэтика. Теоретико-методологическое обоснование нового варианта исторической поэтики — «этнопоэтики» дается прежде всего в трудах В. Н. Захарова [Захаров, 1992, 1994, 1998, 2011, 2018, 2020]. Эволюцию исторической поэтики он описывает как целостный процесс:

«Обозначим его основные вехи: книги В. Я. Проппа об исторических корнях волшебной сказки (1946) <…> и Е. М. Мелетинского о герое волшебной сказки <…>, работы Д. С. Лихачева о поэтике древнерусской литературы <…>, книги М. М. Бахтина о Достоевском и Рабле, С. Г. Бочарова о поэтике Пушкина <…>, Ю. В. Манна о поэтике русского романтизма и поэтике Гоголя <…>, С. С. Аверинцева о поэтике ранневизантийской литературы <…>, концепция исторической эстетики реализована в трудах А. Ф. Ло- сева по истории античной, средневековой и ренессансной эстетики <…>, в его исследовании поэтики Аристотеля в контексте исторической эстетики…» [Захаров, 2018: 10]. При этом ученый отмечает разновекторную направленность эволюции А. Ф. Лосева (от исторической эстетики к исторической поэтике, что случилось за сто лет до того в научной биографии А. Н. Веселовского) и М. М. Бахтина (от исторической поэтики к исторической эстетике).

У А. Н. Веселовского история литературы, по сути, — история изменений литературной формы (в широком смысле собственно литературы). У более поздних его продолжателей эта динамика до некоторой степени увязывается с историей других аспектов человеческого бытия (ср. «этнографическое» и «культурологическое» измерение концепции В. Я. Проппа в «Исторических корнях волшебной сказки»), культурологический и историко-религиозный аспекты исследований С. С. Аверинцева [Аверинцев, 1977] и Д. С. Лихачева [Лихачев] и т. д. Между тем у Бахтина история литературы и история как таковая разворачиваются в главном измерении «большого времени», в котором живут великие литературные тексты.

В современных исследованиях это понятие используется в значении времени, идущем в христианских координатах. На этой позиции стоит, например, И. А. Есаулов, в трудах которого бахтинское «большое время» однозначно совпадает с христианским, православным «культурным бессознательным» [Есаулов, 2011b]. Это пример последовательной методологической опоры на предшественника и развитие его идей.

Определенные сложности возникают при необходимости соединить эту точку зрения с конкретно-частным историческим, социологическим, формальным ракурсом исследования. Историзм исторической поэтики в ее бахтинском варианте не совпадает с большинством вариантов современного понимания историзма: он слабо совмещается с любыми вариациями социологических подходов, плохо соотносится с конкретной историей литературной формы (отсюда критика Бахтина М. Л. Гаспаровым [Гаспаров]), а попытки соединить бахтинскую традицию со структурным подходом [Назиров, 1982] не получили широкого распространения в отечественном достоевсковедении.

Со времени и с подачи Бахтина одним из понятий, описывающим суть творчества Достоевского, собственно «достоевское» в Достоевском, стала мениппея. С разных сторон «мениппейность» Достоевского сопоставляется и с особенностями его «реализма» («реализм в высшем смысле», «христианский реализм»), сюжета («мистический сюжет»), характерологии (парадоксальность психических реакций его персонажей), даже стиля (почти мгновенный переход от «низкого» к «высокому»). Такая поливалентность понятия, на наш взгляд, означает, что в современном достоевсковедении его значение, беспредельно расширяясь, утрачивает необходимую для научного дискурса определенность.

Вот к какому выводу приходит, например, Е. П. Литинская в финале статьи «Проблема мениппеи в поэтике Ф. М. Достоевского»: «Достоевский ломает рамки классического романа, интуитивно используя, наряду с иными жанрами, такую особенность менипповой сатиры, как смешение, оксюморонность и парадоксальность в широком смысле, что является непременным условием развития литературы» [Литинская: 115]. Это утверждение, с одной стороны, совершенно бесспорно, с другой же — превращает мениппею и «мениппейность» в одну из общих констант литературного процесса (собственно, его «условие»). Остается ли при этом нужда именно в таком термине (учитывая его проблематичную историко-литературную соотнесенность)? На наш взгляд, нет.

Этот тезис подтверждается статьей В. Н. Захарова «Госпитальные сцены в "Записках из Мертвого Дома" Достоевского» [Захаров, 2022], в которой анализируются как раз те аспекты, которые позволяют отнести «Записки…» именно к мениппейной традиции. Вместе с тем В. Н. Захаров, как и другие исследователи, вовсе обходится без этого термина (см.: [Габдуллина, 2011, 2019], [Гаричева], [Дергачева], [Тарасова], [Федорова] и др.).

Подобный ракурс обращения к тексту Достоевского, актуализирующий смешение, оксюморонность и парадоксальность в широком смысле, проявляется при обращении не только к поэтике, но и к антропологии Достоевского. Так, например, в другой статье В. Н. Захарова «Художественная антропология Достоевского» речь идет о парадоксальном совмещении в героях Достоевского «сокровенности» и «откровенности», «тайны» и открытости христианской любви. В финале статьи ученый приходит к определению «христианского реализма» Достоевского как «полного реализма», «при котором неблагообразие мира и мрак в душе грешников ("един Бог без греха") озарены светом Благой Вести Христа» [Захаров, 2013b: 162].

На уровне сюжета такая двуплановость проявляется как принципиальный дуализм художественного мира, момент перехода героя (и взгляда рассказчика) через границу планов, мистический и даже мистериальный характер сюжета. Эти свойства художественного текста Достоевского — постоянный предмет достоевсковедческих исследований. Так, в статье Т. А. Ко- шемчук «Раскольников, Ставрогин, Верховенский, Иван Карамазов — ста- рец Зосима: атеистическая идея в свете христианского сознания» [Кошемчук] акцентируется именно философско-идеологический конфликт романа — неразрешимый в «сфере сознания» («контексте понимания») геро- ев-идеологов, но абсолютно ясно разрешаемый (по мысли автора статьи) в «иерархической соотнесенности точек зрения», проявляющейся в тексте Достоевского «вопреки Бахтину» [Кошемчук: 214]. Здесь налицо открытое противопоставление современной интерпретации Бахтину, концепция которого в данном случае понимается как декларация «внеиерархического» прочтения Достоевского. Очевидно, что анализ сходных с «мениппеей» свойств художественного текста возможен не только вне бахтинской традиции, но и в открытом противопоставлении с ней.

Показательно, что авторы перечисленных выше статей, так или иначе, обращаются к христианскому претексту и контексту произведений Достоевского. Объяснение этому в отечественном достоевсковедении уже есть, его с достаточной четкостью сформулировал В. В. Иванов в статье «"Вопрошание идеального образа" как поэтический принцип христоцентризма у Ф. М. Достоевского»: «С разновидностями античной мениппеи непосредственнее и теснее всего Достоевский был связан через древнехристианскую литературу (то есть через "евангелия", "апокалипсис", "жития" и другие) <…>. Однако среди этого обширного и многообразного перечня поэтических образцов одному из них по справедливости приходится отдать пальму первенства. Это канонический евангельский текст» [Иванов: 325]. К этой формулировке стоит добавить, что собственно «евангельский текст», если подойти к нему с формальной точки зрения, действительно обнаруживает все характерные признаки жанра мениппеи в его бахтинском определении, претерпевающем, однако, концептуальную метаморфозу.

В аналогичном ключе, существенно трансформируясь, используются такие понятия Бахтина, как карнавал, карнавализация, смех (см., например: [Аверинцев, 1992], [Кунильский], [Малкольм]), шутовство и юродство, принципиальным образом разведенные, например, И. А. Есауловым [Есаулов, 2004]. Отсюда напрашивается вывод, что в данном случае «мениппея» (точнее, «мениппейность») — всего лишь один из вариантов определения религиозного, мистического, сверхреального, а в наиболее точном смысле слова — христианского плана в реалистическом повествовании Достоевского. То есть на современном этапе развития науки о Достоевском нет нужды в использовании понятия «мениппея» и методологическом обращении к нему для формулировки ключевых историко-литературных и историко- культурных связей наследия Достоевского.

Тем не менее это не означает, что современному достоевсковедению следует отказаться от бахтинского наследия. На наш взгляд, наиболее плодотворным было бы его включение в «орбиту» современного изучения Достоевского не в качестве методологического инструментария, а в качестве объекта (на наш взгляд, ключевого и, может быть, наиболее философски и культурологически значимого) истории восприятия Достоевского в ХХI в.

 

¹ Здесь и далее автор статьи нередко упрекает коллег в том, что они не используют категории и концепции Бахтина, которые вошли в научный обиход в 1960–1980-х гг. Отметим, что традиция изучения и сами категории поэтики сложились помимо и задолго до Бахтина (прим. ред.).

Об авторах

Сергей С. Шаулов

Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля Дом-музей М. Ю. Лермонтова

Автор, ответственный за переписку.
Email: sschaulov@gmail.com
ORCID iD: 0000-0003-3931-1714

кандидат филологических наук, зав. отделом

Россия, Москва

Список литературы

Дополнительные файлы